Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

А зимой она такая:

— Валентина, просыпайся, Роберта, проснись… Франко, а ну-ка вставай с постели. Дети, уже пять минут восьмого! Валентина, ты что, опять заснула? Роберта, вставай же! Франко, ты выйдешь когда-нибудь оттуда? Сейчас же отправляйся под душ. Валентина, одевайся! Роберта, ты почистила зубы? Франко, вчера вечером ты надел Валентинины скобки для исправления зубов, Роберта надела твои, а Валентина — Робертины! Какие деньги на это дело тратим, а зубы у всех растут вкривь и вкось. Еще хуже, чем раньше! Ну, Валентина же! Десять минут восьмого. Я иду готовить завтрак! Дети, кофе на столе, вы усядетесь наконец? Роберта, ты сегодня причесывалась? Пойди и скажи Валентине: если она сейчас же не встанет, то будет иметь дело со мной! Анко, ты ы-ы уш? Черт побери, из-за вас я чуть рогаликом не подавилась. Я сказала: Франко, ты принял душ? Вытри пол, несчастье мое! Роберта, ты почему плачешь? Валентина, ну-ка иди сюда, дай ей свою желтую юбку, пусть наденет. Слишком длинная? Тем хуже для нее. Франко, нет, ты наденешь брюки, в которых был вчера. Ну и что же, что грязные! Когда ты поймешь наконец: мы не миллионеры, чтобы менять тебе брюки каждый день! Уашу земини попому о са уэ арнаа. Я сказала: рубашку перемени, потому что она уже грязная. Валентина, ты что? Все еще спишь? Роберта, я хотела бы знать, почему ты плачешь? Франко, дай ей, пожалуйста, свой коричневый свитер, а то я ее сегодня, кажется, убью! Валентина, встанешь ты наконец или нет? Увэ папнацать пут вофмого. Господи, чуть не подавилась из-за вас бутербродом! Я говорю, уже четверть восьмого. В общем, вы идете пить кофе или нет? Все уже остыло! Роберта, я тебе сделала тосты, а тебе, Франко, разогрела рогалики. Валентина, ты уже встала? Франко, пойди посмотри, что делает Валентина, и скажи ей, что она могла бы удостоить меня ответом. Обета, ты се эо патешь? Ну вот, по вашей милости я кофе пролила. Я говорю: Роберта, ты все еще плачешь? Валентина, дай ей свои зеленые гольфы, и покончим с этим. Франко, почему ты не надел пуловер? По такому холоду ты намерен ходить в одной рубашке, расстегнутой чуть не до пупа? С ума спятил! Аэиааа! Валентинааа! А, ты уже здесь. Могла бы и поздороваться! Иди промой хоть глаза. Роберта, если ты не перестанешь там реветь, я сейчас приду и выдеру тебя! Ну что опять?! Франко, дай ты ей свое синее пальто, а то она пойдет жаловаться отцу, и тогда всем достанется. Ванеина ококо офтыо! Фу ты, какие тосты горячие. Валентина, молоко остыло! Уже половина восьмого. Автобус уйдет! Роберта! Теперь-то почему ты плачешь? Но портфель ты должна была приготовить вчера вечером! Валентина, ешь скорее. Как это — не хочется? Прекрасный кофе! Да ты даже поджаренную булочку с маслом и джемом не ела. Франко, не говори, что ты уже сыт: выпил только глоток кофе, а к рогаликам даже не притронулся! Роберта, как не стыдно! Запихнула в свой портфель три рогалика, два тоста и всю пастилу из вазочки!

Обетта не ааваивай ф ионым том! Я говорю: Роберта, не разговаривай с полным ртом. Франко, пальто! Валентина, ты забыла учебники! Роберта, у тебя живот заболит от такого количества какао. Господи, Роберта, посмотри, как ты одета! Желтая юбка, коричневый свитер, зеленые гольфы и синее пальто! Ужасно! Франко, ты где? Вы опаздываете на автобус. Без двадцати восемь… Роберта, ты опять плачешь или просто подавилась бутербродом? Валентина, дай ей свое зеленое пальто, может, она перестанет реветь. Франко, ты так и не причесался. Валентина, ты тоже лохматая. Роберта, иди причешись… Уфф, ушли наконец. Нет, вы полюбуйтесь, что за дети. Все кофе осталось. Ладно, допью сама… Что такое? Почему вы вернулись? Я же говорила, что автобус дожидаться не будет. Будите скорее отца, пусть быстренько оденется и отвезет всех в школу на машине! С ума от вас сойдешь! Надо выпить хоть полстаканчика чая, а то я сегодня что-то совсем закрутилась… — И так далее.

Перевод Э. Двин.

Статистика — это такая точная наука, которая, взяв, к примеру, двадцать человек одноглазых и десять нормальных, делает заключение, что в среднем на каждого из двадцати приходится по полтора глаза. По-моему, это несправедливо: я считаю, что нельзя лишать половины глаза тех, кому было хорошо с двумя целыми, и отдавать эти половинки другим, которые не знают, куда их приспособить. Впрочем, не знают, что делать с оставшейся половинкой и бывшие владельцы двух целых глаз. В общем, получается какое-то бессмысленное растранжиривание органов зрения.

У меня оба глаза пока на месте, но должен признаться, что, прочитав очередную подборку статистических материалов — наши газеты имеют ужасную привычку публиковать их слишком часто, — я узнал о себе такие странные и неприятные подробности, что мне захотелось притянуть Статистическое бюро к ответу за оскорбление личности. Взять хотя бы для начала утверждение этого бюро, будто у меня, среднего итальянца, рост один метр пятьдесят девять сантиметров и что лишь где-то в 1980 году я смогу подрасти еще немножко и дотянуть до одного метра шестидесяти двух. Более грубой ошибки Статистическое бюро сделать не могло. Мой рост ровно один метр восемьдесят восемь сантиметров — пусть меня измерят при свидетелях. Но это еще не все. Как явствует из тех же официальных статистических данных, мои волосы в среднем темно-каштановые. Так вот, все мои друзья подтвердят, что, хоть я не такой уж красавец, единственное, чем я действительно могу гордиться, — это удивительно нежный оттенок моих белокурых волос.

Пойдем дальше. Статистика утверждает, что, поскольку мне сорок лет, я не могу иметь больше 2,1 ребенка! Выходит, что девяносто процентов моей дочери Роберты и сто процентов сына Лоренцо выпадают уже на долю другого мужчины. Уж не хотят ли они бросить тень на честь моей жены? Во всяком случае, я не понимаю, как это можно участвовать в создании своего ребенка на девяносто процентов, оставив десять процентов конкурирующей стороне. Затем в газете приводится целый ряд совершенно голословных утверждений относительно моего образа жизни. По мнению статистиков, в день я выпиваю 1,05 литра вина и выкуриваю 10,3 сигареты — то есть полпачки плюс один окурок. Оставлю этот окурок на совести директора Статистического бюро (не знаю, может, он и подбирает окурки), но что касается меня, то вина я никогда не пил вообще и вот уже скоро три года, как бросил курить. А басни насчет того, что я будто бы держу у себя в доме ¾ холодильника, 0,1 стиральной машины и 0,32 пылесоса? Что мы, нищие, что ли? Что бы мы стали делать с 0,1 стиральной машины? Носовые платки стирать?

Или вот еще: все 2,1 причитающихся мне детей оканчивают среднюю школу, после чего происходит разделение: 1,9 ребенка продолжает учение, а 0,2 — начинает подыскивать себе работу. Что за чепуха! У меня все внутри переворачивается, когда я пытаюсь представить себе подобное расчленение детей. Читая, что 1,9 моих ребят продолжает учение, я вижу, как утром Валентина идет в гимназию вся целая, а Франко вынужден оставить ноги дома.

Но самая грубая, бессовестная и сознательная ложь так и бросается в глаза, когда Статистическое бюро утверждает, будто в моем распоряжении имеется 0,37 домашней прислуги. Хотел бы я иметь эти 0,37 прислуги, которая помогала бы жене, то есть мыла 0,37 грязных тарелок, готовила 0,37 обеда, убирала 0,37 квартиры; тогда и жалоб на свою судьбу я слышал бы от жены на 0,37 меньше. Раз уж мне полагаются эти 0,37 прислуги, пусть Статистическое бюро мне их и выдаст — на законном основании.

Перевод Э. Двин.

Почему, прочитав, что от какого-то там мужа ушла жена, мы испытываем просто неприличное чувство зависти?

Когда я, только открыв утром глаза, спрашиваю у жены: «Как ты сегодня себя чувствуешь? — хорошо еще, если слышу в ответ: „Хуже, чем вчера“».

Я сразу же понимаю, что совершил непростительную ошибку, но исправить уже ничего нельзя — поздно. Теперь мне известно, что она чувствует себя плохо. Известно и сегодня. Поэтому, когда я возвращаюсь домой к обеду, вместо приветствия меня ждут упреки:

— Знаешь, сейчас мне еще хуже, чем утром. А утром было хуже, чем вчера. И ты даже не удосужился позвонить, поинтересоваться, не легче ли мне!

Я пытаюсь вывернуться, изобразив полное отчаяние.

— Понимаешь, у меня выдался ужасный день. К тому же зверски разболелась голова…

— У тебя?! Разболелась?! — саркастически восклицает жена, переходя в контрнаступление. — Не смеши меня!

Моя жена, как, впрочем, и все жены, с трудом допускает мысль, что кто-то может себя чувствовать плохо, кроме нее. Когда меня положили в больницу с аппендицитом, она очень сомневалась, что меня и в самом деле будут оперировать. Должно быть, она полагала, что профессор Трекка вздумал перекинуться со мной на операционном столе в картишки. Только когда мне сняли швы, она, увидев шрам, убедилась, что меня действительно прооперировали — по ошибке, разумеется, поскольку никакой необходимости в хирургическом вмешательстве не было. Уж если у кого и есть аппендицит, да притом не какой-нибудь, а прямо-таки гангренозный, так только у нее, а на операцию она не соглашается лишь потому, что не хочет оставлять нас всех неухоженными и голодными.